Почему счастливые и успешные люди бросают все и уходят в монастырь? Может ли современный человек идти путем преподобных? Предлагаем вашему вниманию интервью с монахиней Иулианией (Денисовой), насельницей Свято-Елизаветинского монастыря (г. Минск), вошедшее в книгу Юлии Посашко «Монахи», которая выходит в издательстве «Никея».
45 сумок, 35 пар обуви, шкаф косметики, собственная отдельная квартира — ешь, пей, веселись! А в душе крик: «Я так больше не могу!» Ирина Денисова, знаменитый на всю Беларусь регент, ушла в монастырь на пике успешности. Вырастила троих детей, добилась признательности в мире музыки, добилась всего… О ней даже сняли фильм — «Регент». А через несколько лет вышел уже второй фильм — «Инокиня»…
Наш рассказ о том, как пришла к монашеству женщина, о нем никогда не мечтавшая…
Зачем сочинять пятьсот первую «Херувимскую»
– Расскажите, как рождаются песни.
– Разные песни по-разному. Звучит банально: что-то на тебя находит, ты не можешь от этого освободиться. Просто в голове возникает мелодия. Я могу сочинить 50 мелодий за сегодняшний вечер, дайте текст – я вам сразу напою на диктофон. Но разве это творчество? Нет.
Чтобы мелодия стала песней, этому надо долго учиться. Вот представьте, я училась в спецшколе, 11-летке, а потом в консерватории. Лет 30 преподавала детям, из чего строится мелодия, как разложить ее по полочкам на составляющие, а потом собрать, чтобы она стала произведением. Знаете, как конструктор.
И вот как конструктор у нас может любой ученик пятого класса мелодию создать. Но если к этому приложить талант, то получается что-то особенное, востребованное людьми. В таланте есть такая удивительная составляющая – соборность. Говорит о чем-то человек, а каждый думает, что это написано о нем лично.
Потому что, когда автор талантлив, он является выразителем чего-то большего, чего-то надмирного, надсущностного. А ученик 5-го класса является выразителем только того, чему его научили, и своего трудолюбия.
– Например, вам в голову пришло 50 мелодий, а можно каким-то образом одну из них взять, правильно выстроить – и что-то из нее стоящее сделать?
– А зачем? Этот вопрос встает перед любым творцом.
Если мелодия мучает – значит, тебе это нужно. А если нет – так и ты ее не мучай.
Бывает, что какая-то мелодия к тебе все время возвращается, ты не можешь от нее избавиться, не вылив в композиционно законченную структуру песнопения. Это надо сделать, надо завершить.
А сколько таких незавершенных? Я даже не считаю и не обращаю внимания – значит, они не нужны. Не все, что ты умеешь создать, должно быть записано и представлено: как я классно написал. Есть какой-то внутренний цензор. Он сидит во мне и не дает представить перед людьми то, что мне самой не нравится. Нужно, чтобы мне самой понравилось – до слез. И это главный признак.
– В церковной музыке на любой священный текст сегодня существует множество мелодий. Допустим, есть 500 мелодий «Херувимской», но ты пишешь 501-ю. Зачем?
– Не могу сказать, у меня тот же вопрос. Я не сторонник авторской музыки в Церкви. Зачем? Ведь все написано уже до нас. И причем не написано, а создано – это Богом данные мелодии, которые составляют свод знаменного или византийского распева. Они не имеют авторства, они Богом даны людям.
Это как иконы Рублева. Мы знаем, что это Рублев, а могли бы не знать, все равно это было бы достоянием человечества. Так и древний распев – в нем выражено все. Он надоедает только тому, кто не внимает, либо тому, кому в принципе жить скучно.
В храме нужна другая красота мелодий, не та, что выражена в наших порой чересчур чувствительных всплесках, гармонических поворотах. Тексты этого не требуют.
Например, «Милость мира, жертву хваления» – это же просто ответы на священнический возглас. А мы порой такое делаем из этих слов – какие-то глубинные чувства туда вкладываем, чуть ли не колокольный звон изображаем. Зачем? Здесь все должно быть скромно, аскетично, как и есть в знаменном распеве.
– Церковные хоры поют богослужебные песнопения и в храме, и на концерте. Можно ли считать, что во время службы хористы молятся, а не исполняют?
– Вопрос философский. Что есть молиться, что есть молитва? Стоя на клиросе, мы пытаемся очень много всего учесть: вовремя листать ноты, взять правильную интонацию, посмотреть на руку дирижера, донести текст, построить аккорд… Казалось бы – какая тут молитва?
С другой стороны, за труд, который предпринимают певчие, Бог дает людям слышать молитву. И даже на концерте. Я много раз слышала, как говорили про нас: «Они молятся», «Я сегодня был на концерте, как в храме».
А если бы мне в храме сказали: «Вы сегодня пели, как на концерте» – я бы сразу уволилась!
Жизнь по плану
— Матушка Иулиания, в фильме «Инокиня»[1] Вы сказали, что и не думали о монашестве, а решились на него вдруг, за три дня. Что произошло в эти три дня?
— Мне приходилось на этот вопрос много раз отвечать: как так — не собиралась, а тут засобиралась? Я до сих пор не знаю, как же это правильно объяснить…
Те три дня были верхушкой айсберга, к этому действительно шла вся жизнь. Сейчас мне, как сквозь прозрачное стекло, стала видна вся моя предыдущая судьба как подготовка к этому окончательному событию.
Были моменты, когда я шла в прямо противоположном от Бога направлении. Знаете, теперь я думаю, что Господь дает возможность выбора, некую вариативность каждому человеку. Человек все время норовит сойти со своего пути и соскальзывает в грех, а Господь его «ловит» там и ищет для него другую дорожку.
— Так с Вами и произошло?
— Да. Моя душа всегда была ищущей, еще с юности. «Ловить» промысел Божий я пыталась, даже будучи неверующей, некрещеной. Хотелось какой-то чистоты… Откуда мне было тогда знать, что такие категории не живут в греховном существе, которое Бога не знает, не обращается к Нему, живет только собой: все эти «я, я, я» уже с детства накладывают свой отпечаток…
Церковный хор по принципу Бутусова
– Регент в церковном хоре – в первую очередь руководитель? У вас такой дружный коллектив, но, наверное, все равно нужна четкая субординация?
– У нас в хоре своеобразная ситуация, я не могу ее навязывать: делайте так, и у вас будет, как у нас. Нужно просто быть друзьями. У нас в коллективе все очень разные, но все хористы считают главным в хоре единство, соборность.
Мы делали альбом к 20-летию хора, и каждого снимали отдельно на видео, никто не знал, о чем говорил предыдущий. Но когда соединили – получилось, что все говорили об одном: мы друзья, мы семья. И мне это очень дорого. Как этого достичь? Просто любить.
Как у Бутусова в песне, которая мне очень нравится: «Все, что нужно, – это любовь». Там и расшифровка есть, что такое любовь: не вот это сопливое романтическое чувство, которое сегодня есть, а завтра нет, – а настоящая любовь.
– Бывает ли выгорание на клиросе?
– Конечно. Что делать? Никаких решений не предпринимать. Не ты себя сюда поставил, это не твой выбор. Это выбор Божий. Каждому певчему понятно, что он на клиросе неслучайно. Если тебе кажется, что это не твое, или тебе стало скучно, – надо потерпеть, нельзя такими вещами бросаться.
Но у нас в хоре такие вопросы не возникают. Именно потому, что здесь есть еще и другие скрепляющие вещи. Во-первых, это профессионализм, а во-вторых и в-главных, – человеческие отношения. У нас через хор прошло много людей, у некоторых не сложилось. Но те, кто есть сейчас, – прекрасное содружество, просто Божия милость.
Кто-то лезет в горы, а кто-то идет в монастырь
– А монашескую общину можно назвать семьей?
– Да, причем как раз монашеская община очень хорошо соотносится с этим понятием. Там устройство точно такое же, как в семье, только в этой семье 130 человек. Если не приходить в монастырь с целью влиться в семью – нет смысла в монашестве.
Все остальное, конечно же, тоже должно быть: аскеза, послушание, изменение образа жизни. Но если нет братского или сестринского отношения, – все будет впустую. Миряне, думая о монастыре, делают неправильный акцент на том, что «монастырь» – от слова «моно», что значит «один». Понятно, что наше монашество начиналось со святых отшельников, но испокон веков на Руси монастыри были общежительными.
В нашем монастыре мы даже не живем по одному в келье – кроме матушки игумении, которая живет в такой же келье, как и мы, в общем ряду, но только одна. И жить с сестрой в одной комнате – это самое трудное. Но в монастырь и идут за трудностями! Если тебе нужен комфорт, зачем тебе идти в монастырь?
У меня в миру было все: признание, достаток, дети – чего бы мне было убегать в монастырь, если бы я не чувствовала внутри какой-то огонь, призыв?
Эта причина обязательно должна быть – она по-разному у сестер выражается, но она не связана ни с чем материальным. Ни с какими страстями-мордастями, что тебя кто-то бросил. Есть такая точка в жизни, когда чувствуешь, что ты больше так, как сейчас, не можешь. И тебе нужно что-то, чтобы преодолеть себя.
Кто-то для этого лезет в горы и там рискует жизнью, а кто-то идет в монастырь и тоже рискует жизнью. Внутренней своей жизнью. Мы все рискуем – потому что это тяжелая внутренняя борьба, которая не видна никому.
Ты со своим тщеславием, самоуверенностью, самовлюбленностью идешь туда, где останешься с ними один на один. Ты еще не знаешь, как с ними бороться, но в монастыре есть шанс, что ты научишься их видеть и осуждать в себе. Победить-то их ты все равно не победишь до конца, разве что с Божией помощью, – но она там как раз и есть, в монастыре.
– Насколько я знаю, ваш монастырь организован по типу монастыря архимандрита Софрония (Сахарова)?
– Да, он и преподобный Силуан Афонский – наши духовные ориентиры. Весь смысл параллели с монастырем, основанным отцом Софронием (ставропигиальный монастырь святого Иоанна Предтечи в Англии. – Прим. ред.), – в общем собрании. Это сердце монастыря. Таких собраний почти нигде нет в русском монашестве, а у нас есть. И опыт показывает, что этими собраниями монастырь живет.
Иногда нас упрекают, дескать, – у вас такой монастырь открытый, к вам приходят ваши мамы-папы-дети. Так конечно приходят, – раз они прихожане нашего монастыря. Нам что, прятаться от них, избегать? Всех остальных мы любим, а ты, мой родной ребенок, – отойди от меня подальше! Это как минимум странно.
В нормальном Православии должно быть все – и родственные связи, и открытость, и общее собрание.
У нас есть два вида собрания – сестринское и монашеское. Сестринское – это когда собирается «белое» сестричество (сестры милосердия, их сегодня у нас около трехсот) и 125 «черных», то есть монашествующих сестер. А монашеское собрание – там только духовник, игумения и монашествующие.
Собрания еженедельны, и проходят они очень по-разному. Это не производственные собрания на тему «Ну, давайте все подумаем над тем, запирать или не запирать монашеский корпус». Там обсуждение любого вопроса каждого, кто хочет, о внутренних проблемах.
Иногда кого-то просят ответить на вопрос, иногда мы сами вопросы задаем. Бывают и «бои», бывают слезные исповеди, бывают выяснения отношений. Лучше, если сестры разберутся здесь, при нас, – батюшка и матушка помолятся и помогут, и это стопроцентно работает, это то, что необходимо, чтобы действительно стать сестрой.
А просто запирать это все внутри и пробочкой сверху закупоривать, как джинна в бутылке, и ходить умилительно: «Спаси, Господи», не трогайте меня, я в домике, – это неправда. Гораздо здоровее и правильнее все высказать на собрании, и притом с намерением не обличить сестру, а найти, в чем я виновата. Это трудно, потому что наше естество хочет быть правым. И мы все время себя оправдываем. Иногда после собраний шокирующе открываются глаза, и ты видишь себя вдруг в истинном свете – это то, что необходимо в монастыре. Видеть себя.
– Может, такие собрания и в миру бы не помешали. Иногда какие-то свои мелкие недостатки ты никак не можешь искоренить, и они очень отравляют жизнь.
– Да, бывает, что ты на чем-то застрял на десятилетия, и твои исповеди превращаются в заезженную пластинку. Мне кажется, с этой ветряной мельницей иногда даже не надо бороться, с этим надо пожить. Надо остановиться и сказать: «Ну, сейчас вот так, я ее увидел, эту зазубринку, я в себе это осуждаю – но пока ничего не могу сделать. Ты, Господи, сделай, что можешь».
Потерпи себя таким, – может, год пройдет, может, 10 лет. Да, ты периодически предпринимаешь какие-то жестокие усилия по укрощению этого своего монстра, у тебя даже что-то получается, – но потом все возвращается на круги своя.
Грех сидит, как вирус, в человеке. От вируса сразу не избавишься, он может всю жизнь пребывать в организме в пассивном состоянии. А потом поднимает голову – и видишь, что ты ни с чем не справился, ты на том же месте. Главное тут – не заунывать.
Духовная жизнь очень интересна. И надо верить, что это не круг, а спираль. И когда-то она к чему-то приведет. Может, и не к окончательному идеальному результату – но главное – не результат, а путь.
Дорога через оккультизм
— Что было во внутренней жизни до того, как Вы пришли к вере?
— Творчество, загнанное внутрь. Вообще хороший вопрос: чем можно жить, когда не знаешь Бога, какой внутренней жизнью? Какая-то тайная жизнь души и поиск смысла — были. Внутри — трагедия, поиск, неудовлетворенность… Все не удовлетворяло.
— У Вас никогда не было соблазна подменить смысл жизни детьми, работой?
— Смысл жизни в детях, в служении, в работе, — это все земное. Душа-то чувствовала, что она не отсюда! Но сформулировать это не могла. Поэтому искала, где только возможно. А в начале 90-х — как всегда на сломе эпох — вдруг становится очень популярным вызывание духов, оккультизм, астрология, всплывают имена Блаватской, Рерихов. Буквально через месяц после того, как я приняла крещение, мне предложили абонемент в школу астрологии Павла Глобы…
Никто не знал толком, что это такое, но интеллигенция покупается на такие «штучки». Дьявол понимает социальное устроение человека и действует в той терминологии, которая тому близка. В моем случае это было такое избранничество: «это для избранных, какой-нибудь рабочий с завода не поймет, а ты же не кто-нибудь, ты высококультурный человек!»
Мы составляли гороскопы, занимались хиромантией, а к тому времени, как у моего младшего сына Игната был обнаружен рак почки в последней стадии, мы проходили медицинскую астрологию — «коррекцию здоровья по гороскопу».
— Какая злая ирония: вроде бы учились лечить людей, а собственные дети заболевали…
— Да, мои дети очень страдали от всего этого — они переболели чуть ли не всеми болезнями, какие только есть, все больницы Минска были мне известны. Я почему-то — вот удивительно! — не связывала это со своими занятиями астрологией.
Мне казалось, это временно: еще чуть-чуть, и я найду какой-то «философский камень», и все эти беды пропадут. Самая большая загадка в жизни моей на сегодняшний день — как Господь меня вытащил из этого всего!..
Астрологический этап моей жизни был самым нагнетающим и подводящим к какой-то катастрофе. Я ее чувствовала всем своим существом, знала, что нечто страшное должно произойти.
За три недели до своего обращения к Богу я написала такое стихотворение:
Мое сердце
Сердце спит в оковах скуки — Видно так ему уютней. И ничто его не тронет, Не освободит от плена: Ни раздумье о печальном, Ни известие о тайном. Даже смерти лик ужасный Ото сна его не будит. Я от сердца отделилась — Вот живу, пою, стенаю, Причитаю, как торговка, О всеобщем равнодушьи, Растреклятым спящим сердцем Ничего не ощущая, Не мечтая, не страдая, Зная все уж до могилы. Как легко мне притворяться, Что в груди огни и бури! Это мне труда не стоит — Все «обманываться рады». Знаю: с сердцем беспробудным, С онемевшею душою Я накличу столько горя, Сколько прежде не знавала. Знаю: беды — не ошибки, Их исправить невозможно. Где же Тот, Кто не позволит Злому сердцу умереть?!
Это было в начале декабря 1991 года. А через неделю я узнала диагноз Игната…
К Богу меня привела болезнь сына, это совершенно точно. Это была последняя «кнопочка», на которую Господь нажал.
