Призраки. 2008 г.
Архангельская и Вологодская области – наш прекрасный Русский Север, который постепенно становится «медвежьим углом». Уже ушло то поколение, которое помнило жизнь до революции, а люди помоложе оставляют эти места. Это наша национальная трагедия.
Страшно, когда ты идешь по деревне, в которой еще 100 лет назад ключом била жизнь – были ярмарки, проходили торговые пути, жили сотни и тысячи людей – а теперь все закончилось. Например, теперь уже бывшая деревня Керга на Пинеге, которая когда-то была древнерусским центром этих мест. Сейчас она брошена, а многие дома разобраны и увезены в другие деревни.
В этой работе я стремился передать то ощущение, которое возникает, когда ты идешь по пустой деревне, в окружении изб в пропорциях Парфенона, с окнами как выбитые зубы. Когда оказываешься в таких местах, кажется, что ты идешь по родному пепелищу русской крестьянской культуры.
Мне представляется, что люди, которые там жили и строили эти дома, они наблюдают за тобой из выбитых окон. Ты что-то ищешь, хочешь найти ответы на какие-то вопросы, но ничего уже нет, все заросло бурьяном выше человеческого роста.
2.
Семейный портрет. 2003 г.
«Семейный портрет» писался, когда у меня были только две дочери – Оля и Глаша. Мы тогда наконец переехали в свой дом и создали ту атмосферу для семейной и художественной жизни, которую мне всегда хотелось.
Оля и Глаша тогда стали заниматься в ансамбле «Веретенце», куда я их отдал, потому что всегда благоговел перед фольклором и настоящей народной традицией песни, которая все советское время была под спудом. Мои дочери стали сразу приносить домой удивительные фольклорные созвучия, стали петь, и я понял, что это будет для них любовью надолго.
Это не постановочный портрет, а кадр из моей жизни. Мне представился такой момент – дети слушают музыку, а сзади на диване немного уставшая мама, моя жена Юлия, которая смотрит на них даже с неким удивлением. В этой композиции, их естественном расположении я увидел интересную формально-неформальную задачу для живописи.
Детей очень трудно писать, они совершенно не могут понять, зачем нужно замереть и стоять на месте, но все же, отвлекая их разными способами, я смог заставить их позировать.
С этой работой связан забавный эпизод – когда у меня была персональная выставка в Венеции под самое закрытие в зал вошел человек, который изъявил желание непременно купить картину. Я объяснил ему, что она не для продажи, и предложил ему взамен написать его семью. Однако незнакомец, который оказался англичанином, заявил, что хотя у него семья и трое детей, изображенная на картине семья ему нравится больше. На случай если я вдруг передумаю, он предложил мне посмотреть его венецианский дворец, где он планировал повесить мою работу. Было приятно, но разумеется, я оставил эту картину у нас в семье как память о тех годах.
3.
Иван Глазунов — об отце: «Он не был сусальным человеком»
— Прошел этот скорбный год. Начнем с детства. Из чего для вас складывался образ отца… Есть же такая пословица — лицом к лицу лица не видать.
— Воспоминания мои уходят в какую-то неосознанную еще древность лет. Я больше помню, честно говоря, маму. Она была тем первым человеком, который со мной проводил больше времени. Помимо графики, театральных работ, она была хорошим реставратором. И вот мама сидела за большой иконной доской, олифа аж черная. И на черной доске — маленький компрессик. Она решила мне чудо продемонстрировать: снимает компрессик, а там — кусочек лика, глаз, золотой нимб среди этой черноты. Как окошко в другой мир. И мне теперь на всю жизнь дорог этот запах лаков, растворителей, олифы…
— А в какой момент проступает отец?
— Первое воспоминание довольно казусное. У отца была мастерская в башне. С винтовой чугунной лестницей. Это в доме Моссельпрома. Я полез на антресоль в этой башне и упал. А под антресолью стоял стол, сидели гости, там прием, что называется, шел круглые сутки — люди приходили, уходили… слышалась иностранная речь, появлялись то красивая дама в шубе, то вдруг батюшка в рясе (а тогда священники так просто не ходили, это большая редкость). И я благополучно грохнулся с трехметровой высоты в этой башне. Очнулся. А на стенах башни иконы висели в три яруса. И мне казалось, что я вижу себя со стороны — как я мимо этих икон пролетаю…
А жили мы бедно: у меня в маленькой детской только раскладушка стояла. И обои поклеены. И вот я лежу, надо мной все столпились. Родители низко-низко наклонились и радуются, что я жив остался.
— Потом с сестрой Верой начали взрослеть — понимать необычность отца…
— Мы видели, как родители буквально борются за выживание. За самореализацию. Параллельно со всеми этими гостями, с помощниками, которые клеили рамы… Всполохи из памяти: Илья Сергеевич всё время на часы показывает — завтра ему куда-то улетать. Мне мама рассказывала такую историю. Они поехали (когда их стали, наконец, выпускать вместе) на поезде в Париж. Так вот отец выходил из машины на вокзале в тот момент, когда поезд уже издавал шипение, перед тем, как тронуться. Он буквально прыгал на ходу в последний вагон, удивляя всех. Вообще у него была такая черта — удачного экспромта.
Вот как иллюстрация: он летом устраивал экскурсии для студентов Суриковского училища в Псков и Новгород. И вдруг к нему приходит староста курса и говорит: «Автобус сломался, не поедем никуда». Отец тут же выбегает на улицу, тут же почему-то мимо него проезжает пустой Икарус, отец два пальца в рот — свистит водителю. Тот останавливается. Отец — «Вот тебе премия, повези нас в Псков, в Новгород и обратно». А водитель и отвечает — «Я свободен, у меня поездка отменилась». За пять секунд всё решилось! Отец был уверен в себе, был уверен, что и в экспромте выйдет победителем.
Фото: Геннадий Черкасов
— Верил, что прав. Но не подавлял?
— Тем, что верил, он внушал страх и трепет. И окружению, и нам — детям. Ему слова поперек не скажешь. Возможно, было в этом что-то отдаляющее меня от него. Может, мама, скорее, была тем человеком, с которым я мог чем-то интимно поделиться. Ну, наверное, отца надо немножко бояться, пока сам ничего не соображаешь. Отцу и некогда было проводить со мной много времени. Это мама провожала в кружки, мама встречала. Родители оставляли меня дома среди икон вместе с реставраторами…
— Да, Илья Сергеевич собирал иконы. Но в этом не было собирательского азарта?
— Нет-нет, он не был коллекционером в привычном значении. Эти иконы создавали ему атмосферу. Он так и говорил — «Мне не важно, это 15 век или 16, или еще какой». Тогда ведь как? Можно было поехать в какой-нибудь Боровск и зайти в церковь, которую могли через несколько дней взорвать. А из икон сделать костер. Или распилить для растопки каких-нибудь ГорБань (городских бань). Это же было повсеместно. Современная молодежь это как сказку воспримет. И можно было зайти в пустой, полуразрушенный храм, где стоит иконостас, где матом уже исписаны стены, дать бутылку сторожу, — Илья Сергеевич показывал их часто, этих сторожей: «Бутылку дай и забирай! Завтра все равно сожГем это все». И он с мамой, пешком без машины, тащил эти иконы, какую-то веревку привязывали, чтобы вдвоем как носилки нести…
— Причем, это могли быть обычные — в плане исторической значимости — иконы…
— Да, они могли не иметь коммерческой ценности. Ну ему было важно — кто с этих икон на него смотрит. Поэтому к нему вся Москва ходила за этой атмосферой. Эту глазуновскую башню многие вспоминают… Отец питался этим, ему не хватало этого воздуха в обычной жизни. Страшно любил книги покупать и покупал по три дубля одной и той же…
— Зачем же?
— А вот потому что обложка ему нравилась. Купил книжку по искусству, а через месяц снова ее купил. Редкость была невероятная. Ему, может, казалось, что больше не будет никогда такой возможности… Ну вот. А потом меня стали брать на открытия его разных выставок. Это в моих глазах добавляло ему пьедестала. Помню эти очереди вокруг Манежа. С мамой выхожу из такси, наряженный в косовороточку, мы ныряем в огромную толпу людей, нас куда-то ведут… Ажиотаж небывалый. Безотчетно помню, как он автографы раздает, и мне казалось, что он до утра будет их раздавать: море людей! А люди-то любили его выставки, потому что не было в Москве ничего такого, что могло бы стать альтернативой… зрители кидались на эту русскую духоподъемность как жаждущие воды в пустыне.
«Очень любил на «Мерседесе» погонять»
— Стояли очереди на полупридавленного Тарковского, на полупридавленного Шнитке. В изобразительном искусстве тоже были разные направления — от соцреализма до андеграундных квартирных выставок. Но покорить массового зрителя смог только Глазунов.
— Он мог, помимо прочего, заполнить собой огромный выставочный зал. Я не умаляю заслуг других художников, но выставки его не для того были, чтобы представить достижения в живописи. Скорее, это было умозрительное слово в красках. Выраженное на чем угодно — на холсте, на фанере.
— Давал то, в чем люди на тот момент очень нуждались.
— Конечно. Скажем, натюрморты он никогда не писал. Не занимался живописью как таковой. Ему надо было высказаться. Объявить свою гражданскую позицию большому количеству людей. Это его дар, его специфика. И люди это запомнили. И ему было непросто, мир был довольно агрессивен к нему — сколько стычек, сколько зависти и нелюбви со стороны других художников.
Фото: Михаил Ковалев
— Ну, это, простите, само собой…
— Но это ему только бодрости придавало. Вообще он человек все-таки странный был. Его нельзя представить таким сусальным, как это делают многие наши патриоты, видя в нем сусальную икону от искусства 1980-90 годов. Не был он сусальным никогда. Он, одним из первых в Москве, гонял на «Мерседесе», всегда с сигаретами «Мальборо». Или, например, никогда ни с кем не мог ехать в лифте. Про лифт мне часто говорил, если видел, что кто-то заходит: «Давай на следующем». В то же время легко мог выйти на стадион и что-то пламенное сказать тысячам людей. Такие вот штрихи к портрету. Или, например, никогда ничего не пил. Я спиртное имею ввиду…
— Трудно даже поверить — художник…
— Никогда и нисколько. Хотя, казалось бы, да: художник. Но совершенно другой какой-то человеческий типаж. Рассказывал, что на День победы в 1945 году раздавали выпить «какой-то бурды» (как он выразился), он выпил и ему не понравилось страшно. Так что к алкоголю относился равнодушно. И не отличал — пьяный перед ним или трезвый. К нему вваливались совсем пьяные друзья, а у него особенного опыта не было, он не понимал, насколько все плохо с ними. При этом много курил, поджигая одну сигарету от другой. В машине, и дома, и везде у нас висела дымовая завеса. Дети наблюдают всё. Потом это складывается в образ.
— Один из первых «Мерседесов» в Москве приписывают Высоцкому…
— Их несколько было, не знаю — у кого первее. Отец любил это всё. У него был лоск такой иностранный. Поездки, Италия, короли, портреты разных деятелей. За это его не любили патриотические круги того времени; они считали — Глазунов буржуазный, он не наш. Более либеральные круги отца все равно приписывали к патриотам, потому что он успешный. А успешность отпугивает, очень не нравится. Но Илья Сергеевич был таким отдельно стоящим от всех этих кругов. И, по-моему, это даже ему нравилось — что он не подписан ни с кем и ни на что.
— Что интересно: иногда кажется, что художник головой, умом просчитывает — а чем я смогу выделяться. Глазунов не просчитывал… когда эта цельность в нем — вот р-р-раз, и проскочила?
— Совсем ранние его работы, еще институтские — они такого хорошего советского реалистического плана. Но тогда, надо понимать, учили не то что лучше, но общий уровень был выше. Мы смотрим этих студентов 1950-х годов, — да сейчас так на дипломе не каждый сделает, как тогда на втором-третьем курсе работали. Он учился в привычном русле того времени, но у него уже была своя идея. Которая шла вразрез с устремлениями однокурсников. Для него живопись была способом мощного высказывания. А другие увлекались живописью ради живописи…
— Но это тоже неплохо…
— Я не говорю, что это плохо. Это тоже служение. Тоже. А у него была идея уйти от привычного образа художника в берете, сидящего на чердаке. И с алкоголем. У него в картинах всегда острые решения. Крупно глаза и кусочек пейзажа. Это его такой ход. Не каждый на это пойдет. Ему надо было поразить зрителя. Пробить железобетон. Вот, кстати, в 1955-м он женился на моей маме. А она — не только театральный художник, но и художник-график. И я скажу, что от нее на него было сильное влияние. Мамочки уже тридцать лет как нет, разбираю ее папки с эскизами… всю свою творческую самость она посвятила ему, мужу. И я только сейчас пытаюсь осознать, как они вдвоем шли на какие-то поиски. Потому что у мамы очень похожий на раннего Глазунова стиль и язык, хотя это ее стиль и язык, свой, с которым она пришла в его жизнь.
— Он тяжело перенес уход жены…
— Мама, сама из семьи Бенуа, давала «витамин семейного духа», и отец этим питался. Всегда говорил про мать — «Нина — это единственная женщина, с которой я хотел иметь детей». И когда она ушла, для него это был страшный удар. Накануне у него должна была открыться очередная выставка. И я как в тумане осознаю — как это всё мы тогда совместно пережили. Мне кажется, что-то надломилось в нем после ее ухода. Не просто так — вот пережил, и продолжал нестись куда-то дальше. Нет. Что-то с ним произошло. Какой-то необратимый надлом. И он в себе его нес до конца. Жизнь продолжалась — люди, выставки, поездки. И мы были включены в нее уже не просто как наблюдатели, но помощники. Проявлялась какая-то чуткость к нам. Даже при всей его вспыльчивости. Ведь говорил он то, что думал. Даже когда был не очень прав. Но не всегда надо было с ним спорить, что-то доказывать.
— А был вспыльчив, да?
— Когда ты очень напряжен внешне, то в доме, в семье срываешь на близких эту напряженность. Было это в нем. Но греха нет об этом сказать. Накал был огромный. Я вообще не знаю, как он все это тянул. В быту был простым. Не окружал себя помощниками, секретарями. Были водители, но они, в итоге, превращались не в водителей, а в людей, с которыми можно что-то разделить, быть пооткровеннее. Вокруг него не было начальственного лоска… чужд он был этому.
«Душой надо тратиться!»
— Особый момент — появление масштабных полотен: та же «Мистерия XX века»…
— …которая чуть не повлекла за собой высылку из СССР. Это рубежная вещь. Был Глазунов ДО этой картины, а после нее пошла новая творческая линия. Тогда у многих вызвал транс Сталин в кровавом гробу, с отцом многие по телефону не хотели разговаривать по нескольку лет. Царь простреленный. Столыпин. Эта «Мистерия» долго стояла у нас в Калашном, в его мастерской и вызывала у людей шок. Отец себя изобразил отраженным в зеркале. А под зеркалом лежал сбитый откуда-то двуглавый орел. И я маме шепнул: «Хорошо, что орел рядом с папой упал, вот он его сейчас на место поставит». Родителям так понравилось мое высказывание, что потом меня заставили прилюдно где-то повторить, а я внутреннее «заперся», мне казалось, что это что-то такое очень интимное, нельзя произносить вслух по сто раз.
Нина Виноградова-Бенуа и Илья Глазунов с детьми — Иваном и Верой. фото: Mario Carrieri
— Для любого творческого человека характерны «американские горки» — то подъем, то депрессия…
— Вообще он был очень ранимый. На людях — да, агрессивный, стоящий в стойке. В борцовской. Я его даже побаивался в детстве. Здоровье у него было сильное. Столько тянул в жизни, мало спал, презирал тему еды. Говорил — «Хорошо бы пилюля была как у космонавтов, съел — и достаточно». Не любил сидеть в ресторанах, выбирать по меню. Не его вообще. Может, психология блокадного человека. Не любил, когда выкидывают несъеденное. Но не увлекался никакими «салатами с крабами», этого не существовало для него. Хотя не стал бы в поезде или в самолете есть. Но по большому счету, ему это было безразлично. Он горел идеями в душе. Как найти язык, чтобы высказаться.
А работы было — выше крыши. И когда стали появляться эти огромные картины, одна за другой, возникла необходимость иметь помощников. И я рад, что стал одним из них. Вообще, когда мы вместе работали над чем-то, это было чрезвычайно трудно, но результативно. Он умел из человека выдавить, заставить выложиться. И приводил слова Серова, которому студент сказал на пленэре — «Я вот час сижу, а у меня не получается». А Серов ему гаркнул в ухо — «Душой надо тратиться!».
— У Ильи Сергеевича получилось в жизни — «не писать в стол», не быть запрещенным…
— Понимаете, когда один раз народ прорвался, стало понятно, что его уже и не закроешь. Отец умел разговаривать с властями, найти подход. Была житейская опытность. Он умел и в этой непрошибаемой номенклатуре найти что-то человеческое. Он же светский человек, знал, какое слово кому сказать, а какое не надо говорить. Но это была не пронырливость в ее прямом смысле, а способ выживания того времени, чтобы не запретили самореализацию — сказать то, что ты должен и хочешь. Не знаю, возможно ли это кому-то повторить… И с ним считались. Вот почему церковь на Воробьевых горах у площадки не закрывалась в советское время? Потому что там иностранцы все время были. Видели, что «в стране не все так страшно, что не всех попов посадили и расстреляли». И, видимо, для советской номенклатуры он выполнял такую же роль, был полезен: «Вот видите, иностранцы, мы не закрываем Глазунова, показываем». Хотя цензура работала очень жестко. Но кто как сумел с нею бороться… в отце была психологическая одаренность, а не хитрость. Отца воспринимали как феномен — народ идет и идет, а народ просто так не разгонишь, не запретишь, не те годы были уже. И из черных «Волг» на эти кольца вокруг Манежа смотрели с удивлением: столько лет пытались научить народ чему-то другому, а они идут на князя Игоря.
— Творческому человеку часто надо остаться наедине, чтобы накопить в себе. Ему не надо?
— Его не раздражали многочисленные люди вокруг. Мне кажется, он от них даже заряжался. Отец не любил быть один. Даже в мастерской писал в присутствии кого-то. Рука сама писала, потому что не приступал к написанию, пока картины не увидит в целом. И делал все быстро. Четко знал, что хотел. Какие-то и мне попутно задания давал. У него есть картина «Христос воинствующий». Она вертикальная. Ему не хватило холста, и мне дано было указание: за ночь надо нарастить подрамник и дошить холст, чтобы было больше низа, чтобы ноги опустить фигуре Спасителя. И вот девять вечера, я сижу, думаю, как все это сделать… и за ночь сделал в немалом стрессе. А он утром увидел и обрадовался как ребенок — «Ой, Ванечка, смотри-ка, прекрасно всё!». Любил такие задания-встряски. Он всегда был в стойке. Ему важно было достучаться до всех…
— И таким остался до последнего часа.
— В свой последний день жизни он сидел в больнице на койке. Рядом с ним сидели внучки — Оля, Глаша. Они его держали за руки. Федя, внук включил ему айпед, запись его любимой Марии Каллас. И он как ребенок — «Ой, что это такое?», указывая на айпед. И вдруг пошла запись его любимой арии, а отец смотрит в окно — день был ненастный, кренились деревья, небо черное, вырвался солнца луч на секунду. И отец сказал — «Вот она, Россия. Красиво». Ему трудно говорить было. И это не позерство же. В последние часы из него искренне вырывалось это чувство — любил Россию. Через свою транскрипцию. Под Марию Каллас. А потом он заснул и не проснулся. Буквально через час после Марии Каллас. Дал наказ всем, не только мне, но и своим ученикам — бороться за Академию, за ее суть, за будущих художников…
Середина лета. 2010 г.
Моя жена Юлия позировала мне для главной героини этой картины. Поскольку у нее совершенно русская внешность, я часто использую ее лицо не только для ее непосредственных портретов, но и как героиню различных работ. Наверное, такой подход традиционен для художников.
Это была интересная поездка на Северную Двину вглубь Архангельской области. Мы провели тот день без каких-то определенных задач, просто хотелось напитаться этим замечательным местом. В округе был заброшенный деревянный храм, озеро, стройные северные деревни с двухэтажными огромными домами. Летом там было чуть больше народа, чем обычно – кто-то приехал на покос, кто-то просто к родственникам, люди купались в реке, ходили на озеро.
«Середина лета» для меня как середина лет, середина жизни. На заднем плане картины избы, кто-то косит, идет согбенная фигурка с косой – это напомнило мне и жизнь и смерть в буквальных символических фигурах. Короткое, но жаркое северное лето. Женщина стоит и ищет видимо своего мужа, от которого остался один мотоцикл в траве. Мальчик смотрит за птицами, пока мама кого-то высматривает. Я видел такие сцены, но это собирательный образ моего ощущения от того года. Мне хочется сохранить для себя те впечатления от жары, комаров, северных женщин с красивыми обветренными лицами.
4.
Роспись Храма Вознесения Господня («Малого Вознесения») на Большой Никитской улице. 2013 г.
Роспись «Малого Вознесения» – особая страница в моей жизни. Это была моя первая работа в храме как стенописца. «Малое Вознесение» – храм с очень богатой историей, его строил царь Федор Иоаннович на свое венчание, и изначально он имел два шатра. Затем при Елизавете Петровне он перестраивался. Рядом была слобода, где жили устюжане и у них был крохотный домовой храмик Прокопия и Иоанна Устюжских, единственный в Москве. В XVIII веке храмы соединили. Рядом стоял дворец Нарышкиных, дом Малюты Скуратова – словом, жила русская знать, многие люди, оставившие след в российской истории.
Мне хотелось вернуть облик этому храму, который в советское время был роддомом, металлоремонтной мастерской, управлением Главмосстроя. Чтобы церковь выглядела так, как если бы она никогда не закрывалась. Для этого был выбран стиль XVII века, эпохи расцвета самостоятельного русского церковного творчества. Я собрал огромный архив сюжетов и приемов старых мастеров в Ярославле, Ростове Великом, Костроме, и мне хотелось расписать храм в таком ключе.
Но, как говорится, ты делаешь храм, а храм делает тебя, поэтому в храме «Малого Вознесения» состоялась и моя внутренняя учеба. Это то место, которое все время со мной и в котором я все время. Мы до сих пор доделываем убранство и пытаемся вернуть церкви образ старомосковского намоленного места, которое находится прямо напротив Московской Консерватории. К счастью, следов поругания в храме уже не осталось.
5.
Биография Ильи Глазунова
Илья Глазунов — уроженец Ленинграда. Он появился на свет 10 июня 1930 г. в интеллигентной семье: отец был преподавателем истории ЛГУ, а дед по матери — императорским статским советником. Мальчик получил соответствующее воспитание: с юных лет посещал Эрмитаж, знакомился с классической музыкой, биографиями русских правителей.
Илья Глазунов еще в раннем возрасте стал учеником школы искусств, после этого обучался в художественной школе. Однако началась Великая Отечественная война, мальчику довелось пережить блокаду, смерть близких. Дяде по отцу удалось переправить племянника в тыл по «Дороге жизни». Глазунов оказался вблизи Новгорода в деревне Гребло. В родной город он вернулся в 1944 г., где продолжил учиться живописи. А в 1951 г. будущий мастер поступил в ЛИЖСА им. Ильи Репина.
Ранние работы художника воспевали красоту родной земли, он создавал зарисовки на лирические темы. В 1956 г. Илья Глазунов получил первую премию в международном конкурсе, который проходил в Праге.
После окончания института живописца направили в Ижевск, где он стал преподавать в обычной школе. Вскоре Глазунов добился перевода в город Иваново, а впоследствии в столицу. В московском Центральном доме работников искусства в 1957 г. состоялась его первая экспозиция. Часть картин были выполнены в академической манере, в других же просматривались черты импрессионизма.
В 1958 г. состоялось знакомство Ильи Глазунова с Сергеем Михалковым. Популярный советский поэт поддержал молодое дарование, и вскоре художник уже писал портреты знаменитостей, партийных руководителей. Мастер бывал за границей, где также запечатлел своей кистью политических деятелей, актеров, писателей.
В 1964 г. Илья Глазунов снова организовал выставку, на этот раз в помещении Манежа. В 1967 г. живописец стал членом Союза художников СССР, выпустил автобиографическую книгу. Глазунов иллюстрировал произведения русских классиков, создавал портреты исторических личностей.
На исходе 70-х гг. прошлого столетия мастер принялся за масштабные произведения, которые принесли ему всемирную славу. В 1980 г. он получил звание Народного художника СССР, а в 1987 г. Ильей Глазуновым была основана Российская академия живописи, ваяния и зодчества, где он был ректором до самой своей смерти.
В 90-е гг. художник занимался реставрационными работами в Кремлевском дворце, удостоился Государственной премии России. В 2004 г. в Москве открылась картинная галерея Ильи Глазунова.
Всегда занимая активную общественную позицию, в 2012 г. живописец стал доверенным лицом российского президента. Среди многочисленных наград мастера орден «За заслуги перед Отечеством», который он получал четыре раза, дважды он удостаивался награды от русской православной церкви. В 2021 г. в Москве был открыт Музей сословий, где целое крыло посвятили творчеству Глазунова. В его честь назвали малую планету.
Мастер писал картины до самой своей смерти. Из-за проблем с сердцем Илья Глазунов покинул этот мир 9 июля 2021 г.
