Никогда не отказывал в совете и помощи
Игумен Гермоген (Ананьев)
Я пришел в монастырь в 1992 году. Уже в то время отец Даниил вел духовную жизнь в монастыре. Он был по-особому внимателен и глубоко погружен в жизнь обители. Отец Даниил вообще был одним из первых насельников монастыря. Те два первых брата, которых владыка Евлогий ввел в монастырь на заре его восстановления, как раз и были почивший год назад схиигумен Рафаил и новопреставленный отец Даниил. Над ними обоими по-настоящему чувствовался Покров Божий.
Архимандрит Даниил (Воронин) был духовником монастыря, то есть тем, кто исповедовал, наставлял и утешал до последнего дня всю братию. Он был очень известным, больше скажу, популярным в Москве человеком, к которому выстраивались очереди исповедников. Несмотря на это, в любой момент можно было подойти к нему и попросить духовного совета, порой даже материальной помощи. Практически никогда он не отказывал, всегда был готов откликнуться.
Скромный, незаметный, он сам не выделял свою личность, при этом его присутствие, молитва всегда чувствовались в монастыре. Он и правда занимал здесь большое место.
Надо признать, что архимандрит Даниил очень не любил рассказывать о себе. А если и рассказывал, то вскользь и скорее о том, как начинался монастырь, какими были первые службы, как чудесным образом здесь очутились мощи преподобного Саввы, благословившего жизнь обители. Он вспоминал об этих событиях, но только по случаю, когда, например, в 2003 году и в 2013 мы отмечали двадцатилетие и тридцатилетие монашеской жизни. Тогда-то я впервые услышал, что он пришел в обитель в 80-е годы по сути мирянином, семинаристом. Он был тем самым первым братом, возросшим от послушника до архимандрита, чем отличался от схиигумена Рафаила, который пришел в монастырь уже священником, а потом принял постриг и стал иеромонахом.
Отец Даниил с огромной теплотой вспоминал те годы, когда налаживалась монашеская жизнь и собиралась братия. Многие истории он изложил в книгах, которые неоднократно были изданы. От себя добавлю, что в монастыре я был келарем (заведующий монастрыским столом, припасами — прим.ред.
) двенадцать лет, с 1992 по 2005 год, и наблюдал как многие традиции, например, молитвенное правило в трапезной, во время которого молились в том числе все повара, да и определенный уклад в монастыре были установлены именно отцом Даниилом, занимавшимся келарской службой все эти годы. Те, кто застал эти времена, по сей день с большой любовью несут память об отце Данииле и его наставления.
Еще в июне 2021 года он был бодр, на ногах, ничто не предвещало беды. Он был активен, много служил, молился, исповедовал, ездил по требам. Неожиданно почувствовал себя плохо, поехал в больницу на обследование, где выяснилось, что в легком у него образовался тромб. Началось лечение. Увы, не удалось избежать инсульта и отец Даниил оказался в реанимации…
За каждой литургией мы молились за него, но даже подумать не могли, что состояние так тяжело. Нас связывали духовные и братские отношения и я горюю об этой кончине.
Се – человек. Воспоминания об Архимандрите Данииле (Воронине)
При слове «старец» у многих из неофитов тотчас сплывает в сознание кино-образ, нарисованный нам иудео-христианским режиссером Павлом Лунгиным в его нашумевшем фильме «Остров». Старец-де и мысли читать умеет, и будущее провидит, и если надо, то и начальство за слишком мягкие сапоги пожурит, а сам, зная, должно быть, Божий промысел о себе, захочет и не исполнит благословение настоятеля на перемену поприща. Не пошел, вот, герой Петра Мамонова на новое место жительства, куда ему приказал перейти игумен, значит, и нам можно.… А то, что такой либерально устроенный монастырь с эдаким «духоносным» старцем не устоял бы и года, — все будут лишь внутренний голос в себя растить, да его повелений слушаться, — нам, кинозрителям, и не важно. Не мы же будем руководить подобными духовидцами, значит не нам и маяться. Пусть психиатры там, если что, с пророками разбираются. А нам лишь бы зрелищно, да красиво.
Одним словом, как было ещё при императоре Тиберии, так длится и до сих пор: «…род лукавый и прелюбодейный ищет знамения». Да только, согласно Христу Спасителю: «знамение не дастся ему» (Матф. 12, 40), как бы он того не желал.
Как же тогда понять, где старец, а где не старец? Где духоносный и добрый Пастырь, а где лишь старенький седобородый батюшка, играющий в «старца Божьего», кто из священствующих — наемник, а кто так и вовсе волк, только в овечьей шкуре?
Эти вопросы я задавал себе, пока не встретился с Архимандритом Даниилом (Ворониным) и с некоторыми другими насельниками Свято-Данилова мужского монастыря г. Москвы.
А попал я в обитель почти «случайно». Лет тридцать тому назад, в день крещения моего первенца, Фёдора, по приглашению его крестного отца, старшего просфорника этого же монастыря, Александра Зейналова, я, бывший выпускник ВГИКа, так и не сумевший пробиться в киномир, согласился подъехать в Москву подзаработать сыну на пеленки. Да так вот и задержался здесь на добрые четверть века. За это время мой сын давно вырос, теперь он уже и сам просфорник, подвизается при храме иконы Божьей Матери «Живоносный источник», что при Царицынском парке, а я всё тружусь на «случайном месте» и мало-помалу переосмысляю вроде бы очевидные для всех вещи.
Одним из таких понятий, как я уже сказал, и является слово «старец». Лет тридцать тому назад я ожидал от старца приблизительно тех же даров Духа Святого, которые и показал нам Павел Лунгин в своём нашумевшем фильме. Но, заехав в монастырь и поселившись в келье с ещё семью неофитами, я поневоле почувствовал, что мне надо нечто иное. Ведь посудите сами: я – выпускник ВГИКа, по профессии сценарист, мои мозги и сердце заточены на постоянное ежедневное творчество. А тут – просфорня, тяжелая рутинная, изо дня в день повторяющаяся работа. В келье же разговоры только о том, что всякое искусство… от дьявола, и любая попытка заняться творчеством – моими соседями по жилью безжалостно пресекалась. Да и как там писать сценарии, когда вокруг шум, гам, суета сует: всё-таки семь неофитов рядом. Бесконечные высокие рассуждения о св. Серафиме (Саровском) и о св. Сергие (Радонежском), о благодати и радости, которую может стяжать подвижник, занимающийся в молчании непрестанным внутренним деланием, и при этом — ежедневная нескончаемая говорильня, у одних — лежа на боку, а у других — сидя вокруг стола, за чашкой чая с кагорчиком. В таких бытовых условиях писать, к сожалению, я не мог. Вот потому, наверное, и занялся рукоделием. Точнее, продолжил свое занятие. Дело в том, что ещё на истоках, в Сумах, во время ночных дежурств возле младенца Фёдора, я научился из лоскутков клеить коллажи на православные темы — сценки из житий ветхозаветных и новозаветных праведников. У меня потом целая выставка получилась, которую я назвал «Юродивые картинки». И эта выставка коллажей с успехом прошла потом, как у меня на родине, в самих Сумах, так и в Центральном Доме Художника, а так же в Славянском культурном центре и даже в Сергиевом Посаде.
Но в монастыре…. Стоило мне разложить на койке фанерку с натянутой на неё подложкой – алым плюшевым полотном из бабушкиных запасов и лоскутки для клейки, как в ту же секунду в келью ворвался гостиничный — иеромонах Александр, и прямо с порога негодующе возопил:
— А кто вам это дело благословил?
— Так я же после работы, — смущенно пролепетал я ему в ответ.
— Ну, и что, что после работы! – назидательно рыкнул он. – Вы находитесь в монастыре! И чтобы Вы здесь не делали, предварительно нужно испросить на это дело благословение!
— У кого испросить? – поинтересовался я.
— Да у кого угодно. Хоть у того же духовника, у отца Даниила! Или у благочинного, у отца Луки! Но если бы Вы, скажем, с этой фанеркой подошли бы ко мне и попытались благословиться, то я бы Вам это дело категорически запретил! Категорически!
— Почему? – ещё более удивился я. – Ведь это же сценка из жития святого: Алексия – человека Божьего?
— Именно! Из жития святого! – воздев указательный палец вверх, грозно воскликнул о. Александр. – А для подобных изображений в Православии существуют каноны! Есть вышивка, есть икона, есть фреска. Но никто никогда не клеил святых, извините меня, из лоскутков! Это какое-то издевательство… над святыней. Короче, до получения благословения я Вам это дело категорически запрещаю!
И отец Александр, поскрипывая хромовыми сапогами, стремительно убежал из кельи.
— Ну, вот, мы же тебе говорили, — пока я собирал лоскутки и выкройки в картонный, из-под обуви, коробок, обступили меня товарищи по келье. – Здесь тебе не какой-нибудь ВГИК занюханный. Монастырь! А искусство, если оно не храмовое, от дьявола! Ыш, чего захотел: святого из лоскутков! Да мы бы тебя за такое дело тут же из кельи выперли б. Это отец Александр ещё ничего сегодня; видно, ему псориаз не особенно докучает: только за благословением отослал. А так бы он волчий билет, и в шею: клей себе на здоровье, только где-нибудь на истоках. Но и за благословением, брат ты мой, лучше тебе не рыпаться. Никто тебе такого благословения в нашем монастыре не даст. Так что сиди, ото, и не дергайся. Забудь о своих фанерках, и если не хочешь с нами чаи гонять, читай жития святых. Так-то оно понадежней будет.
И храмовые служители, — а в основном именно они жили тогда со мной в одной келье, — уже рассаживаясь за стол, чтобы продолжить бесконечные благочестивые разговоры за чашкой чая с кагорчиком, не сговариваясь, глумливо предупредили:
— А то ступай, поищи монаха, который даст тебе благословение на конщунство. Посмотрим, чем этот поход у тебя закончится.
И тут, едва ль не впервые в жизни, я столкнулся, можно сказать, с настоящим неразрешимым противоречием. С одной стороны, моя зарплата просфорника не позволяла мне снять комнатку где-нибудь на окраине Москвы и, наплевав на благословение, заняться любимым делом: ведь надо было высылать деньги на прожитье моей безнадежно больной сестре, а так же — жене и сыну. Ну, а с другой стороны, — просто тупо изо дня в день работать, а вечерами гонять чаи с кагорчиком и бесконечно переливать из пустого в порожнее, я, хоть убей, не мог. От одной только мысли о такой жизни, причем в течение лет и лет! — у меня начинался зуд по всему телу, а к горлу подкатывал ком истерики. Тем более, что я видел, во что превращаются заточенные на творчество мужики, когда им по той или иной причине не удаётся заняться своим любимым делом.
– Я не хочу спиваться! – клокотало у меня внутри. – Я хочу жить! Но я не хочу и уезжать из монастыря! Мне здесь нравится! Короче, Вы представляете, в каком состоянии я искал человека, который бы благословил меня на клейку житийных сценок из лоскутков и плюша. Часами после работы я приглядывался к монахам. Благочинный? Слишком суров и непреклонен, — подумалось мне тогда. – Этот – явно не благословит. Настоятель? Он хоть и мягок с виду, но уж больно строг и придирчив в мелочах: боюсь, что и этот к моим «юродивым картинкам» отнесется, по меньшей мере, сдержанно: посочувствует, но не благословит. Оставался последний, отец Даниил. Как мне тогда показалось: обычный нормальный, хорошо воспитанный интеллигент в очках. Этот больше всего похож на просто человека. Вот к нему-то я и пойду, пожалуй. Если уж этот, человек, меня не поддержит, тогда даже не знаю, что и делать…
Вот такой странный, на первый взгляд, критерий сам собой проявился в моем растревоженном до глубины нутра сознании: просто человек. Человек без всякой большой и заглавной буквы. Причем, я даже понятия не имел в те годы, что именно так, человеком и всё, без всякой большой и заглавной буквы, называл Сам Господь наиболее полюбившихся ему праведников: Ноя, Иова, Авраама. А там и Понтий Пилат, пытаясь защитить неизвестного ему бродячего проповедника от настаивавших на его распятии иудеев, именно этими двумя словами начал и закончил всю апологию своей недолгой, но поистине библейской защиты Иисуса Христа: «Се, человек!» И – точка.
Одним словом, я решил идти к человеку. Но, решить одно, а вот пробиться к отцу Даниилу сквозь плотный кордон вечно облепляющих его матушек, — это совсем другое. Тем более, пробиться не просто для разговора, а со своими «юродивыми картинками», с цветастыми лоскутками и с двп-подложками, к тому же, попробовать объяснить монаху, насколько мне, не состоявшемуся киносценаристу, это занятие внутренне необходимо. Короче, я начал присматриваться к о. Даниилу, тщательно изучая все его ежедневные передвижения по монастырю: с ранней, шестичасовой службы — в келью, с кельи — на трапезу и обратно, а вечером – вновь на службу; и в конечном итоге понял, что лучше всего дождаться мне его сразу после обеда у входа в братский корпус, когда толпа страждущих прихожанок поневоле оставит батюшку в покое, а он, благодушный после приема пищи, ещё не успеет устать настолько, чтобы не обратить внимания на очередного досужего прихожанина.
Сказано, сделано. И вот, в один из летних погожих дней, где-то около часа, я присел на скамейке, у входа в братский корпус. И, пропустив мимо себя всю возвращавшуюся с обеда братию, при появлении кучи-малой взволнованных прихожанок, как всегда, роящихся вокруг батюшки, разложил на скамейке пару готовых коллажей, а на них водрузил недоделанную подложку со сценкой из жития Алексея – человека Божьего, картонные выкройки, красный плюш, несколько лоскутков и ниточки.
Доведя батюшку до крыльца, рой прихожанок в досаде остановился: дальше идти нельзя. Я же, сложив в лодочку руки для благословения, рискнул подступить к о. Даниилу со своим «непростым вопросом».
Внимательно меня выслушав и осмотрев картинки, о. Даниил осторожно пощупал пальцем бархат и лоскутки. После чего, подняв на меня свои большие светло-коричневые глаза, несколько смущенно, но вместе с тем и ласково спросил:
— А отцу Александру, что в этом во всем не нравится?
— Я не знаю, — честно признался я. – Говорит, что на изображение святых существуют свои каноны. И изображать подвижников из лоскутков, да ещё с ниточками от мешков с мукою – граничит с кощунством.
О. Даниил понимающе кивнул и на мгновение призадумался.
После чего спросил:
— А вы могли бы научить этому рукоделью кого-нибудь ещё?
— Конечно, — ответил я. – Да тут и учить-то нечего. Нарисовал, вырезал, подобрал лоскутки и клей.
— Да, да, — спокойно сказал о. Даниил и, сузив глаза, добавил: — А что, если нам попробовать устроить курсы? Для монахов. Может, увлекутся? Полюбят уединение. Меньше будут ходить по кельям? А больше начнут молиться? Хотя.… Не станут они учиться….
И о. Даниил, мягко махнув рукой, сутулясь, направился к двери в братский корпус.
— Простите, батюшка, — остановил я его на пороге холла. – А мне как же? Можно клеить? Что мне ответить отцу Александру?
— Скажите, что Сам Христос не запрещал детям приходить к Нему, — устало выдохнул о. Даниил. – Точно так как же, как и я не могу запретить вам это совершенно невинное детское увлечение.
— То есть, вы меня благословляете? – внутренне окрыляясь, взволновано спросил я.
— Ну, конечно, — ответил о. Даниил. — Благословляю. Клейте.
Так вот и началось наше более, чем четвертьвековое знакомство с Духовником обители. Зная запредельную загруженность батюшки, я старался как можно реже докучать ему своими вопросами. Подходил только в крайних случаях и по большой нужде. А вот на исповедь перед Причастием или просто испросить благословение на какую-нибудь безделицу, я направлялся к первому, попавшемуся на глаза иеромонаху. Так что за эти годы я разговаривал с о. Даниилом не больше двадцати-тридцати раз. Но каждая беседа с ним всегда приносила мне утешение и даже в самых неразрешимых случаях – надежду на скорую помощь Божью. Так, когда я к концу первого года жизни в монастыре подступил к о. Даниилу с таким вопросом:
— Батюшка, я вот практически всё время в монастыре. Почти не вижу своей семьи. Не закончится ли подобная жизнь чем-нибудь нехорошим? — то Духовник обители кротко и ясно ответил мне:
— Всё будет нормально. Ты работаешь Богу. А уж Он-то найдет возможность укрепить тебя и твою супругу в вере. И это поможет ей воспитать в нормальном благочестивом духе ваших детей.
Я отошел тогда от батюшки успокоенным. И много раз потом, какие бы каверзные вопросы не задавал ему, всегда получал трезвый, лаконичный, взвешенный ответ. Когда же вопрос был и вправду неразрешимым, батюшка, в отличие от многих и многих ныне действующих священников, ничего не пытался мне посоветовать, а, помолясь, с улыбкою отвечал: — Прости, Иван, даже не знаю, что тебе и сказать. Давай поживем, помолимся. Господь как-нибудь управит.
И действительно, проходила неделя-другая, и, казалось бы, совершенно неразрешимая ситуация сама собой рассасывалась, и мне даже не приходилось идти к о. Даниилу вторично: всё становилось и без того прозрачно и очевидно. И только однажды, на двадцать четвертом году моего пребывания в обители, когда мой первенец, Фёдор уже благополучно работал просфорником при одном из московских храмов, а его крестный отец, Алик, вдруг решил сделать у нас на просфорне грандиозный, — по его словам, — ремонт, о. Даниил, внимательно меня выслушав, дерзнул проявить свою прозорливость. В частности, он сказал:
— Не волнуйся. Никто не даст ему загубить просфорню.
— Как не даст? Как не даст? — кипел я праведным возмущением. – Эконом уже подписал чертежи на перепланировку. Все шесть печей распилят и перенесут с первого этажа в подвал. А наверху, на месте былого храмового гульбища, где всегда так много свежего воздуха и света, устроят кабинет для продажи просфор! Да при таком ремонте, какой предлагает Алик, температура рабочей зоны, то есть там, где мы будем разделывать и выпекать просфоры, о чем уже и предупредили нас планировщики, при всех вытяжках и кондиционерах, которые нам поставят, будет не менее 65 градусов по Цельсию! Это же баня! Настоящая парилка! Как можно в таком аду работать? Впрочем, и наверху, в «кабинете у Алика» будет не слаще! Ведь всё тепло совершенно естественным образом повалит с подвала вверх. Так что вся Даниловская просфорня превратится в настоящее пекло!
На что о. Даниил, дав мне возможность высказаться, помолясь, ответил:
— Князь Даниил не даст. Да и Господь не позволит. Вот увидишь.
Увы, по природной своей горячности и по маловерию, я продолжал «борьбу» с безумием готовящегося ремонта: во время работы всем своим видом показывал Алику, что я против его затеи, а перед сменой и в перерывах между выпечками просфор бегал к мощам Благоверного князя Даниила (Московского) и коленопреклоненно умолял святого прервать «сие дикое» начинание. Короче, я доборолся до того, что в тридцать пятую годовщину нашей с Аликом дружбы, он просто уволил меня с работы. С традиционной в таких случаях формулировкой: «В связи с выходом на пенсию». Благо, покойный Борис Васильевич Серабинович, Царство ему Небесное, хорошо зная меня не первый год, вернул меня вновь в Данилов, сделав помощником коменданта. И, тем не менее, не поверив о. Даниилу на слово и продолжая войну с ремонтом, я едва не простился с монастырем. Тогда, как на самом деле, как и предсказывал о. Даниил, дело с ремонтом само собой рассосалось: просто монастырь несколько обеднел, что даже кум Алика, Эконом, вызвав своего родича в кабинет, сказал:
— Прости, Алик. С ремонтом придется повременить. В монастыре таких денег нет. Да и вряд ли теперь появятся. Так что продолжайте работать в обычном режиме.
На том «грандиозное начинание» и закончилось.
За полгода до смерти о. Даниил начал явно сдавать. Многие прихожане, знавшие его долгие годы, видели, с каким трудом, понуждая себя быть всегда вежливы и спокойным, он выходит на службу Божию, как часто, особенно во время вечерней, присаживается на стасидию. Тяжелая, изнуряющая болезнь с каждым прожитым днем буквально наваливалась на батюшку. И, тем не менее, на все просьбы духовных чад как можно скорее пойти к врачу, о. Даниил, как всегда, отмалчивался или даже отмахивался от особенно надоедливых прихожан. И только однажды, во время проповеди, он позволил себе ответить на все наши недоумения и вопросы сразу:
— Христианину, чтобы спастись, обязательно нужно взойти за Христом на крест. И если он чувствует тяжесть этого креста, а при этом ещё и радуется ей, значит, всё в его жизни складывается, как надо. Человек на пути к Спасению. И мы не скорбеть должны, но, глядя на него, обязаны умудряться его примером и стараться подражать ему в этом радостном восхождении на свою личную Голгофу.
Отец Даниил (Воронин) взошел на свою Голгофу. Радостно или нет, — одному Богу ведомо. Но то, что он много выстрадал, распятый на долгом кресте болезни, для всех, по-моему, очевидно. Точно так же, как и для всех, кто хоть немного знал о. Даниила, он навсегда останется вечно живым примером духовной стойкости и терпения, бережного отношения к людям и поистине кроткого, не напоказ, смирения. Отнюдь не кремень, не столп Православия, не вития и не пророк, а самый обычный грешный кающихся человек, он, как ни кто другой, знал цену простой человеческой доброте и никого не ранящей обыкновенности. Поэтому на вопрос вечно перебарщивающих от кипенья праведных чувств неофитов: — А можно, я ему скажу то-то и то-то…, — он обычно с кроткой улыбкою отвечал: — Ну, если Вы чувствуете, что сможете в должном тоне, не обидев и не возмутив собеседника, то — скажите. А если у Вас нет той меры кротости и любви, то лучше уж промолчите и помолитесь о человеке. А Господь Сам изыщет возможность, как именно и через кого из смертных привести заблудшего к правде Божьей.
Иван Жук, помощник коменданта
2020 г.
Чуткий – как мать, рассудительный – как отец
Сегодня отпевание духовника Данилова монастыря Москвы – архимандрита Даниила (Воронина). Новопреставленного вспоминает духовный сын – настоятель храма Пророка Божия Илии на Воронцовом поле протоиерей Александр Тихонов.
Молодые там, где интересно
Архимандрит Даниил (Воронин) Помню, мне было лет 12, я пришел было в Данилов монастырь. Там тогда еще располагалась детская колония. Мне и говорят:
– Мы тебя сейчас сюда засадим! Вот только зайди, здесь и останешься!
Я обошел монастырь вокруг. Подошел к храму Воскресения Словущего. Разорение было полное. Где сейчас Даниловская гостиница, там был железобетонный забор, а за ним – свалка. Там было свалено оборудование Метростроя. Всё кругом заросшее. Там, где сейчас Патриаршая резиденция, был филиал завода холодильников. Постоянно заезжали какие-то электрокары, ящики завозили. Что-то грузили, разгружали. Возня несусветная. Но как-то всё безжизненно, безрадостно. Дух такой спертый…
А потом слышу: «Данилов монастырь Церкви отдали!» Произошло это летом 1983 года. Я – туда. Первый, кого я там увидел, был отец Рафаил (Шишков) – тогда еще то ли протоиерей Павел, то ли – уже в постриге, до схимы – отец Алексий. Храмы в монастыре еще не действовали. Только нынешний храм Преподобного Серафима Саровского был уже обустроен под часовенку. Вот там, за ящиком, и стоял будущий схимник. Свечи, иконки можно было приобрести. Ни о каких книгах тогда еще и речи не было. Тогда вообще всё Предание изустно друг другу передавали.
Чувствовалось: жизнь там уже другая. Это всё как-то в воздухе уже растворено. А меня всё никак не впускают (школьник: боялись – власти придерутся)! Хотя молодежь уже подтягивалась к монастырю. Особенно на выходных. Мы к любой работе были готовы. Вертелись там, лишь бы нас только начали брать в оборот.
Встреча с ним стала для меня и моих близких во многом в жизни определяющей
Я потом прямо ликовал: попал в дорогую мне среду! Весь окунулся в стихию возрождения. Забросил учебу. Самое интересное, было очевидно, происходит здесь. На каникулах вообще каждый день в обители пропадал.
В сентябре, помню, вернулся в школу да стал одноклассников «вербовать». Двое-трое со мной несколько раз съездили, да, видно, дома на них давление оказывалось – я-то как-то смог со своими родителями всё уладить, они потом все к отцу Даниилу ходили, очень уважали его. Батюшка содействовал потом Крещению моих двоюродных братьев. Встреча с ним стала для меня и моих близких во многом в жизни определяющей.
Как отец Даниил стал первым насельником Данилова монастыря
Отца Даниила я как-то сразу заприметил. Тогда и братии-то немного было. Возглавлял обитель отец Евлогий (Смирнов) – ныне архиерей на покое.
Литургий в обители тогда еще не служили. Монастырские храмы были в жутком состоянии. Братия обзавелась небольшим автобусиком-рафиком, ездили на службы в более-менее сохранный Донской монастырь. Шофер еще, помню, замечательный был – такой Владимир Иванович. Люди вообще все изумительные собираться стали.
Знаете, как отец Даниил в Даниловом монастыре оказался? Я потом как-то, уже учась в семинарии, с отцом Ионой (Карпухиным) разговорился, – ныне это тоже архиерей на покое. Он мне и рассказал:
«Да-а-а… Отец Даниил! Помню! Виктор его звали, Воронин. Окончил у нас тут Московскую семинарию. И все однокурсники-выпускники уже разъехались, а он всё долго не уезжал, ходил тут по лавре. Задумчивый. Встречаю его как-то:
– Виктор, что это ты не уезжаешь? В академию поступать будешь?
– Да нет…
– А что, жениться надумал?
– Нет.
– В монастырь?
– Да, в монастырь пошел бы…
Четвёртый слева – послушник Виктор Воронин, крайний справа – митрополит Алексий (Ридигер) – будущий Патриарх
И в этот момент как раз открывается дверь в академическом корпусе, где мы стояли, – входит отец Евлогий. А его только-только назначили наместником Данилова монастыря.
– О! Отец Евлогий, иди сюда! – кричу ему. – Вот первый тебе насельник!
Отец Евлогий спрашивает его:
– Согласен идти в монастырь?
– Да, пойду.
И всё!»
Так отец Даниил и стал первым насельником Данилова монастыря.
Бартер по-монастырски
Протоиерей Александр Тихонов А познакомились мы вот как…
В единственной действующей тогда часовенке Преподобного Серафима Саровского затеяли было ремонтик, что-то красили. Я там тоже крутился. Что-то приносил, уносил. Потом мне какое-то ответственное послушание дали. А у меня тогда уже со зрением плохо было, но очки я, по детской дурости, носить стеснялся. И вот подхожу отчитаться, говорю-говорю… А мой «начальник» на корточках сидит и стенку невозмутимо красит. Слушает внимательно, но вполоборота. Я как всё рассказал, он и повернулся… Смотрю – отец Даниил!
– Ой, – говорю, – обознался!
А он так улыбнулся: мол, может, и нет…
Так, потихонечку, батюшка и стал моим духовником. Это где-то в 1984-м году мы с ним так впервые соприкоснулись.
Батюшку тогда келарем назначили. Управлял он закупками, готовкой. Ко всему очень добросовестно относился. Все повара его очень любили. Все у него окормлялись, исповедовались. Какие там потрясающие люди тогда собрались! Глубоко верующие, церковные. Там была такая раба Божия Татьяна, сейчас она монахиня Митрофания в Крестовоздвиженском монастыре в Домодедово, под Москвой. Этим летом, когда батюшка был уже болен, я поехал к ней, говорю, а она:
– Знаю! Реву целыми днями!
Отца Даниила невозможно забыть. Все, кто с ним знакомился, – это уже навсегда
Отца Даниила невозможно забыть. Все, кто с ним знакомился, – это уже навсегда. Такое предчувствие вечности, данное нам уже в опыте этих быстротекущих дней. В монастыре всегда прежде всего духовные связи актуализируются.
Как же мы все уже тогда отцу Даниилу подсобить старались. В нем была такая чистота, – это всё равно, что Богу угодить: ничем не замутненная радость! Я ему постоянно ящики какие-то с провизией таскал. Что-то разгружали, переставляли, разбирали… Это всё внешнее. А внутренне – ты просто черпал и черпал радость от соприсутствия с ним! Это бартер такой, где твоя лепта мизерна по сравнению с тем, что ты получаешь.
След в след – экстрим в духовном продвижении
Батюшку довольно скоро избрали духовником всей братии. Достойнейший выбор. Человек на своем месте оказался. Я не помню в монастыре ни одного брата, который бы плохо, с обидой, негодованием отозвался о нем. Потому что батюшка относился к любому своему послушанию чрезвычайно ответственно. Требовательно к себе, милосердно – к другим. Так из него и получился духовник – не отец, а скорее мать. С какой он чуткостью опекал! Особенно новопостриженных. Сидят они там, в алтаре (после пострига братия три дня – во Святая Святых – О.О.), а он:
– Ой, надо пойти проведать отцов новопостриженных.
Я не помню в монастыре ни одного брата, который бы плохо, с обидой, негодованием отозвался о нем
Пойдет, почитает с ними там молитовки. На трапезу их отведет, сопроводит обратно.
Самого его постригал еще отец Евлогий. Это был первый постриг в монастыре. Их тогда с отцом Рафаилом постригли. Виктора Воронина нарекли Даниилом – в честь святого благоверного князя Даниила Московского. А отца Павла Шишкова назвали Алексием – в память Алексия, человека Божиего. Потом, при постриге в мантию, отец Даниил уже Даниила Столпника получил в Небесные покровители, а отец Алексий – святителя Алексия, Митрополита Московского (а потом, уже в схиме, Рафаилом стал).
Все последующие годы, будучи уже и митрополитом, владыка Евлогий очень уважал отца Даниила. А как тот почитал старшее духовенство! Всегда, когда где-то приходилось бывать, отец Даниил всегда с большим интересом слушал, расспрашивал старых священников: «А как раньше происходило то, это? Как молились? Служили как?» Традиция была ему важна. Преемство. Узок путь (Мф. 7, 14), опасен, – те, кто всерьез задумываются о спасении, стараются идти за опытными подвижниками след в след. Понимают всю ответственность, осознают, какова цена ошибки. Тем более что и других ведут за собою.
Жалко, что сейчас как-то всем на всё точно наплевать. А он знал, что без этого связующего нас с предшественниками снаряжения-подстраховки – никак.
«Хоть Евангелие почитаю», или Все аргументы в пользу другого
Каждый день утром и вечером в храм на службу ходил. На все службы! Всегда готов был подменить: если кто-то заболел, кому-то куда-то отъехать надо… Он, как палочка-выручалочка, вместо чередных иеромонахов служил. Сам в отпуск не поедет, пусть другие отдохнут.
Паломничество на Валаам, 1990 г. Отцы Даниил и Рафаил (Шишков) на палубе теплохода А если и выберется, то всё по святым местам. Мог кого-то и из духовных чад с собой взять. На Валаам, помню, вместе с ним ездили. И в отпуске он вовсе не расслаблялся…
Если не возился с кем-то, так молитву усиливал. Когда домой, на Рязанщину, в родные места, вырвется на немножко, – закроется в родительском домике и пробудет там некоторое время в режиме отшельника – в созерцании да сугубой молитве.
С Иоанно-Богословским в Пощупово монастырем у него была какая-то особая внутренняя связь, никогда не прерывалась. С земляками был молитвенно близок – владыку Симона (Новикова), тогдашнего правящего архиерея Рязанской епархии, очень почитал, отца Авеля (Македонова), владыку Варнаву (Кедрова), – он тоже из Рязани. Они все не в одиночку на духовном фронте воевали, поддерживали друг друга.
Перед семинарией – это где-то году в 1988-м, – я помню, работал уже в Даниловом монастыре, был дежурным по храму. В мои обязанности входило, в частности, утром храм открывать, а вечером закрывать. Батюшка уже тогда далеко за полночь Исповедь мог принимать. Я уже падаю, с ног валюсь, начинаю ходить из угла в угол, чтобы не уснуть.
– Александр, давай ключики, мне оставляй, – вдруг услышу, – я сам всё закрою. Иди отдыхай, поспи.
А сам-то он надолго еще оставался! Утром, смотришь, – на раннюю идет! Когда же он спал? Да и спал ли? Ему же еще и правило к литургии прочитать надо было. А потом и на поздней, смотрю, с кем-то всё еще стоит, беседует… Как мать! Со всеми нянчился духовно.
Помню, батюшка как-то был такой уставший, совсем выбившийся из сил. Еле на ногах стоит. И тут его атакуют:
– Батюшка, пособоровать надо!
Ехать далеко… Другой бы нашел массу отговорок, а он:
– Хоть Евангелие почитаю – (там же во время соборования семь раз Евангелие читается и столько же раз Апостол, – о.А.).
Точно так же, если причастить кого когда надо было, тут же собирался и ехал.
Покаяться и забыть! Глаза и уши впредь беречь. И стараться молиться
Безотказный отец Даниил человек. Этим качеством многие, к сожалению, злоупотребляли. Его просто толпы преследовали. Хотя я и по себе знаю, это, наверно, и другие чувствовали: хотелось быть рядом с ним. Поэтому, возможно, ему и докучали подчас даже нелепыми вопросами – всё равно, что спрашивать, лишь бы рядом побыть. От него такой дух успокаивающий исходил, благодать Божия! В этом сложно себе отказать, – известный эффект соприсутствия духовному человеку.
Идет, помню, батюшка от трапезной до келлии, и это часами продолжается: один подойдет, второй, третий и т.д. Батюшка всех выслушивает, молится, отвечает.
Батюшка – утешитель. Исповедоваться у него было легко. Он никогда не давал никаких тяжелых правил, епитимий, бремена неудобоносимые не налагал (ср. Мф. 23, 4). Всё ему можно было сказать.
Батюшка – утешитель. Исповедоваться у него было легко. Он не давал никаких тяжелых правил, бремена неудобоносимые не налагал
Про Исповедь отец Даниил так наставлял:
– Вот, надо покаяться и забыть! А то покаются – и давай снова расковыривать… Нет, не надо. Покаялся и забыл.
Батюшка всегда давал на Исповеди человеку самому высказаться, обличить себя. Только если что-то скрывать было вздумаешь, даже невольно что-то скажешь, а дальше ступор – он тут же за твоим «а» тебе «б» говорил… И дальше раскручивал. Все наши грехи у него были на виду. Тут же и помолится с тобой, повздыхает.
Я и сам к нему потом посылал прихожан, если были у кого, казалось, неразрешимые ситуации. Многих он мирил. Даже ехал для этого к кому-то специально. Никому не отказывал.
Наставлял:
– Дружочек, время такое: береги глаза и уши (это чтобы гадости никакой не видеть, не слышать). – Всё время старайся молиться.
– Батюшка, знаете, бывает молитва такая никчемная: языком мелешь, а голова не весть о чем думает, – посетуешь ему порой, а он:
– Молись всё равно, читай! Это как, знаешь, когда молоко в масло взбивают: болтают его в кувшине, болтают… Вот так и молитва. Ты молишься, всё равно у тебя всё это на языке, в сердце, на памяти, в уме, пусть пока и неосознанно, болтается, но так выработается навык. Молись! Старайся давай!
Укрощение бури
А какой у него был дар рассуждения! Как этого качества людям сейчас не хватает.
Спрашиваешь его о чем-то, что-то ему говоришь-говоришь. А он так стоит, глаза закрыты. «Спит, что ли?…» Нет, не спит! Слушает тебя, вникает, молится. Раз, откроет – взгляд такой сосредоточенный:
– Давай-ка лучше вот так, дружочек, сделаем-поступим.
Помню, у меня был выбор: в два храма меня звали. Первый – к отцу Димитрию Иванову в церковь Святителя Димитрия Ростовского в Очаково (ближе к моему дому, где я жил тогда, в Тропарево), а второй – Святых Флора и Лавра на Зацепе. И вот я спрашиваю:
– Батюшка, куда пойти? Вроде мне и там, и там нравится…
Батюшка помолился.
– Ну-ка давай-ка, дружочек, поближе к нам, к монастырю.
(Это значит, у Павелецкой в храм на Зацепе).
А еще был случай: сразу после окончания семинарии меня стали в Подмосковье звать – чуть ли уже не место мне среди клира одного прихода определили. Мне и самому вроде там всё приглянулось. И в то же время я – коренной москвич: как это я Москву оставлю? Хотя вроде меня туда так настойчиво уговаривают, уже, считай, уговорили…
– Нет, Александр, – вдруг сказал, как отрезал, батюшка, – ты давай-ка из-под непосредственно омофора Святейшего Московской городской епархии не уходи. Здесь оставайся. Тебе будет там тяжело. Это ты сейчас так говоришь. А если пойдешь туда, тосковать по Москве начнешь, тяжело тебе там будет. Оставайся, тут служи.
Помню, я тогда принял батюшкин наказ. А потом опять – всё равно сомнения мучают. Стоял я как-то у могилки тогда еще не прославленного отца Аристоклия на Даниловом кладбище – внутри буря: как бы мне утвердиться?.. И Господь дал знак – точно море утихомирил (ср. Мф. 8, 26). Не знаю: может быть, по молитве духовника. Панихиду там тогда служили. И одна раба Божия стопку иконок на могилку положила. Народ быстро их расхватал. А меня она укоряет:
– Что ж ты там стоишь, не подходишь? На, бери! Иконок не осталось, но вот – с могилки старца такая тебе картина!
Взял, смотрю: град Москва! А над ним – сонм святых. Всё понятно стало.
У отца Даниила все – свои да наши
Потом, когда Данилову монастырю передали Долматово под подсобное хозяйство, я как раз тогда работал уже в монастыре. Мне дали послушание присматривать там за всем, на пасеке работать. Но для начала мы туда поехали в 1989-м году, сразу после Пасхи: братия во главе с отцом Даниилом и я с ними.
Первая Пасха в Троицком соборе возрождаемого Данилова монастыря, 1985 г. Иеромонах Даниил в центре
Приехали… Жутковато. Полная разруха. Руины. Заросли. Не пройдешь. Джунгли какие-то. В низине стоял некогда дом усадебный, потом его при советской власти в школу перепрофилировали, а как стало известно, что эту, уже давно пустующую к тому времени, постройку монастырю отдадут, кто-то взял да и поджег ее. Черное всё… Обвалившееся.
Осматриваем. Попался нам там один старичок. Вид у него был патриархальный: борода длиннющая, – и вместе с тем жалкий. Миша Кириллов его звали. Выпивал, бедолага. Но дед был с таким чистым сердцем! Бесхитростный. Нелукавый. У него тоже дом спалили. Пошел было в лес по грибы. Возвращается: дома нет. Хотели его в дом престарелых отправить, отказался. Поселился рядом, в сарае. Отапливал его зимой, как мог. Да мерз там. Ноги себе обморозил. Пальцы ему в больнице на обеих ногах ампутировали. Стал он в этот сарай всякий выброшенный другими скарб стаскивать. Соседи его гнать начали.
– Дедулечка, чего ж ты тут плачешь? – отец Даниил у него спрашивает, когда мы его там неподалеку от нашего руинированного храма нашли.
Каждого старался для Царствия Небесного приобрести
Сидит там среди этого собранного им же мусора, – прямо как дитя.
– Да вот, – запричитал, – меня выгнали. И некуда мне идти.
– Ты не плачь! – тут же приободрил его батюшка. – Мы тебя в обиду не дадим. К нам прилепляйся!
Так он и стал нашим помощником.
– Как там Миша? – спрашивал я потом у отца Даниила, когда сам уже в семинарию поступил.
– Миша там хорошо. Как какая проблема, он бежит, решает ее сразу. Прижился на подворье. Наш человек!
У отца Даниила все – свои да наши. Каждого старался для Царствия Небесного приобрести.
Радоница, 1985 г. Отец Даниил — иеродиакон со свечой и кадилом, будущий протоиерей Александр Тихонов третий слева
Дорога не вещь, а память о человеке
У него была огромная паства. Сколько хороших, образованных, светлых людей. Смотришь: они все как родные. Всех и каждого батюшка старательно вел, опекал – не так, чтобы чуть человек в Церкви освоился, то всё: сам уже разбирайся. Нет, каждому в меру его духовного возраста батюшка что-то подсказывал, дальше вел, дальше. Остановок быть не может, если это действительно духовная жизнь.
Разные бывают у пастырей чада, а у батюшки все какие-то послушные были. Это надо как-то уметь так расположить души.
Да и братия Данилова монастыря отца Даниила очень любила.
Мне приходилось бывать в келлии батюшки, помогать ему. Раньше батюшка в «больничном», что при входе в обитель справа, корпусе жил. Это было такое ветхое помещение, с прогнившими балками – того и гляди обрушится. А он как-то ни на что внешнее не обращал внимания, молился себе и молился. Потом, как реконструкция началась, я ему вещи помог в новую келлию перенести. Было их совсем немного. Батюшка запросто и нам, мальчишкам, ключ от своей келлии давал.
Придешь, помню, думаешь: у него нет времени, приберусь-ка. Начал как-то мести, смотрю: а у него и кровати-то нет! Это, оказывается, две тумбочки, а на них лист ДСП положен, а сверху такой тоненький матрасик…
Смотрю: а у него и кровати-то нет! Это, оказывается, две тумбочки, а на них лист ДСП положен
Еще, помню, лавочка у него там деревянная стояла. Она у него еще в старой келлии была. И когда он переезжал, он всё об этой лавочке заботился. А я было стал артачиться:
– Да ее и поставить-то в новой келлии некуда…
– Нет, эту лавочку надо взять, – запереживал вдруг отец Даниил. – Ее один очень хороший человек сделал (а она действительно на удивление добротно сделанная). – Нельзя этого дедушку забывать!
Видимо, к тому моменту уже умершего… И вот, батюшке не вещь сама по себе, а память о человеке была дорога.
Батюшка на эту лавочку икону, помню, поставил. Поясная – пророка Даниила. А еще у него в комнате разве что шкаф был с книгами да письменный стол, тоже весь книгами заваленный. На стене висел киотик, в котором были постригальные свеча и крест. Вот и всё. Иконки в келлии были совсем простенькие. А то, что ему приносили, – однажды целый домашний иконостас, старинные иконы (кто-то умер, и родственники передали), – он всё это сразу же раздавал. Только что кому понравится – батюшка тут же вручал! Не жалеючи.
Не был привязан к вещам, утешений себе не искал. Всё готов был отдать
И гостинцы ему чада всегда несли. Они у него все в прихожечке оставались – в келлию даже не заносил. А потом братия к нему придут:
– Батюшка, можно?
– Бери.
Не был привязан к вещам, утешений себе не искал. Всё готов был отдать. Деньги ему в конвертах приносили, тоже всё на раздачу шло. Братии – кому на отпуск даст, другому на лечение. О себе батюшка не заботился. Себя не жалел.
Вниз по лестнице и опять наверх – не зарядка, а аскетическое упражнение
Постник был, молитвенник. Великим постом первую седмицу вообще ничего в рот не брал. Помню, притащил я ему с трапезы скромный паек, а он меня разворачивает:
– Так, Александр, бери всё и неси назад. Я тебя не просил.
А вот к другим в отношении поста и прочих аскетических подвигов был снисходителен.
– Главное, – говорил, – чтобы пары всей этой еды, ее разнообразия, не затмевали вам ум и разум.
В нашем же естестве всё взаимосвязано, – вот наестся человек до отвала, да и пошел вразнос, столько всего накуролесит. А всего-то надо было посдержаннее в элементарном, в еде, например, быть. Как-то внешне сдерживать себя. Помню, мы, ребятня, взметнулись по лестнице в братском корпусе – не через две, через четыре ступени летели. А наверху отец Даниил:
– Так, дружочки, ну-ка, вниз опять спустились, вышли на улицу и спокойно назад поднялись.
Это, кстати, и внутренней, столь необходимой в духовной жизни, степенности учит.
Самого-то батюшку-то обычно не видно и не слышно. Мог он внезапно точно вырасти перед тобой. Да и в храм зайдет незаметно, встанет в сторонке, молится. Никогда о себе не заявлял, не выставлял себя ни перед кем. Скромный, тихий человек глубокой духовной жизни.
В некоторых сложных случаях батюшка мог тебя к отцу Иоанну (Крестьянкину), например, перенаправить. Помню, подошел я к нему с каким-то путаным вопросом…
– Ой, – говорит батюшка, – что ж я тебя к отцу Иоанну не взял? Надо было тебя взять в Печоры. Вот только что ездил. Как же я не догадался взять тебя с собой.
Батюшке Иоанну про отца Даниила, помню, скажешь, а он:
– Молимся о нем, поминаем, – тут же отзывался.
Была между ними духовная связь. Как между всеми подвижниками, наверно.
Помню, отец Даниил, бывало, устанет, вдаль куда-то посмотрит… А как будто зрит какую-то тайну Божию. Рядом с ним запредельность бытия ощущалась. Он был постоянно в молитве – весь в себя углубленный, собранный, никогда лишних слов не говорил. Не болтал ничего попросту. Не смеялся. Рассудительный. Спокойный. Если кто начинал какую-то панику разводить, батюшка всех успокоит:
–Так, молимся, братия. Спокойно. Без суеты.
А потом уже возмутивший кого-либо вопрос досконально разбирать начинает. Прямо по фразам – человек ему излагает, а он:
– А если вот? А вот так?.. – чем-то это было как раз похоже на метод отца Иоанна (Крестьянкина).
Вот и батюшка также соразмышлял с тобой. Никогда не давал слету рекомендаций. Всё у него было с глубочайшим рассуждением.
Он всегда напоминал слова преподобного Серафима Саровского: стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся. Не надо метаться, о чем-то там таком воображать несусветном, негодовать: как это так, не по-моему вышло?! Стяжи дух мирен! И тогда всё по-Божьему в твоей жизни пойдет.
Сам отец Даниил дух мирен как раз и стяжал. Нам бы теперь не утерять этой спасительной траектории: идти след в след – к Богу.
